Тропинки в волшебный мир - Страница 87

На пасеке Мирон достал с теплой печки сушившиеся там на улей дощечки и, чтобы быстрее скоротать время до прихода сторожа, принялся строгать их. Но работа шла плохо. Перед глазами так и стояла низко склоненная от бессилья красивая, словно точеная, голова зверя с тяжелой короной рогов.

В избе было уютно, и только это немного успокаивало. Приятно обдавало теплом жарко натопленной печи. Пахло крепким запахом мясных щей и пареной тыквы. Между рамами, напоминая о лете, красовался ярко-зеленый, с красноватыми нитями-стебельками лесной мох-зеленомошник. Мирон осенью сам натаскал его из ближайшего ельника. В прошлом году окна заделывал Кузьма и клал между рам мох-беломошник, который в изобилии растет в сухих сосновых лесах. Зеленый еловый мох нравился Мирону. Вперемежку с мхом лежали оранжево-красные и лимонно-желтые листья осин и кленов. На широких подоконниках с ранней весны, и до поздней осени стояли стеклянные банки с лесными цветами, которые Мирон каждое утро приносил из леса.

Время тянулось на удивление медленно. Мирон дострогал последнюю дощечку, а было еще светло. Утерев подолом рубахи со лба пот, стал собирать инструмент.

На улице вдруг яростно залился Шарик. «На кого это он? — недоуменно вскинул брови старик. — Неужто на Кузьму? Не должно бы, на своих он не лает». Теряясь в догадках, он подошел к окну.

По поляне, быстро пересекая пасеку, как пуля, летел, подпрыгивая, белый комочек.

Заяц! Вот шельмец! Прямо на жилье выпер и ни капельки не боится. Смотри-ка ты, вот оказия. Жаль, прозевал, пальнуть бы…

У крыльца, извиваясь, как уж, рвал цепь Шарик.

День угасал. За темной грядой заснеженных лесов скрылось солнце. Небо почти наполовину опоясала багровая, даже лиловая заря, будто далеко-далеко полыхало пожарище. Таким же лиловым сделался на пригорках и снег. Другой край неба, тот, откуда должен вот-вот подойти Кузьма, был каким-то особенно жутко-темным: оттуда надвигалась черная снеговая туча. Спускались ранние зимние сумерки.

«На жировку поднялся!» — подумал Мирон о зайце и отошел от окна.

Свернув папироску, он смел в угол к печке стружки, уложил на печь досушивать выструганные дощечки и, не зажигая огня, сел на лавку к столу.

На улице было еще светло, но в избе уже делалось сумрачно. Тьма, зарождаясь в углах, густела, копилась там и медленно, будто крадучись, расползалась по всей избе, обесформливая предметы и постепенно поглощая их.

Наконец смерклось и на улице.

Старику надоело ждать. Он набросил полушубок и вышел на крыльцо послушать, не скрипит ли где снегом Кузьма. Но на улице по-прежнему было тихо. Только Шарик звякнул цепью, выбираясь из-под крыльца. «Лось, должно быть, уже кончился», — мелькнула мысль.

Над лесом всходила луна. Звезды, крупные и яркие, низко висели над деревьями.

Кутаясь в полушубок, Мирон дошел до леса и, прислонившись к дереву, долго стоял так, вслушиваясь в редкие ночные звуки, ждал, не донесется ли чего подозрительного с той стороны, где лежал лось. Старик любил зимний ночной лес. Что-то величественно-сказочное было в нем. Большие снежные «кухвы» согнули вершинки тоненьких липок и рябин до самой земли. Под ними в настоящем сказочном дворце.

Луна уже поднялась настолько, что хорошо освещала лес и пасеку. Все вокруг было залито ее ровным рассеянным светом. Снег из темно-синего сделался голубым. На нем, как звезды на небе, зажглись блестки-искорки, те, которые днем на солнце горят алмазной россыпью. Мирон всмотрелся в них и нашел, что они и в самом деле очень похожи на обычные небесные звезды и на голубом, как небо, снегу можно отыскивать любое созвездие. Тут и крупная, чуть зеленоватая Венера, пониже — маленький, красноватый от злобы или ревности к красавице звезде Марс, дальше — Кудри Вероники, ковш Большой Медведицы, а еще дальше, по лощине, где в частом осиннике лежал наверное уже умерший лось, прошлась лунная дорожка, похожая на Млечный Путь. На ночном искрящемся снегу, как летом в реке, отразилось все небо.

Кузьма приехал уже в восьмом часу. Над лесами стояла полная ночь Мирон дремал, когда в сенях заскрипела намерзшая дверь и в избу вместе с холодом ввалился озябший сторож.

— Сумерничаешь? — спросил он хрипловатым простуженным голосом. — Припозднился я малость. То да се, а время идет. Собрался было в обед, ан собрание. Председатель увидел — машет рукой. Заходи, мол, с пасеки кто-никто непременно должен быть.

— А что за собрание, о чем? — спросил Мирон.

— Известное дело, севооборот утверждали.

Мирон спустил босые ноги с заскрипевшей кровати, нащупал ими ступни, сделанные из старых валенок, надел их и, подойдя к столу, зажег лампу.

— Шуму было, страсть! — рассказывал, раздеваясь, Кузьма. Высокий и статный, он выглядел еще молодо. Особенно живые были у Кузьмы глаза, быстрые и юркие, как две капельки ртути.

Кузьма — человек бывалый, любил поговорить. Несмотря на то что жил в лесу, знал все деревенские новости, знал, что произошло и что в ближайшие дни произойдет на селе, кто чем живет и дышит. Детей у него не было. Жену свою он схоронил лет десять назад, но вдовцом не остался. На второй же неделе, всему селу на удивление, привел откуда-то другую, лет на тридцать моложе себя, с которой и жил до сих пор. Мужики при случае любили подшутить над Кузьмой, как-де он справляется с молодой женой и не таскает ли она его за бороду, но старик ловко отшучивался и не обращал на это ни малейшего внимания.

— Морозит? — спросил Мирон.

— Смякло, — потирая озябшие руки, ответил Кузьма. — Снег начинается.