Тропинки в волшебный мир - Страница 70

Вернулась повариха с охапкой хвороста.

— Ты зачем это мазутную веревку пустил в котел? Хочешь, чтобы у меня весь завтрак мужики в борозду вылили, а? — шумно набросилась она на Мишку.

— Тише, тетя Маша, — стараясь успокоить расшумевшуюся повариху, заговорщицки просил Мишка. — Яички хотел сварить, вот и все…

Повариха видела вороньи яйца и, от природы брезгливая, представив себе, что они варятся сейчас в ее наваристых мясных щах, сорвалась.

— Нахал! Поганец! — набросилась она на Святого. — Разную погань в котле варить вздумал. Посмотрите на него, дедушка Яков. Прямо из-под поганой вороны — да в котел, не пакостник ли?

Она вырвала у Мишки шпагатину и, вытащив за нее узелок с яйцами, закинула его далеко на пашню.

— И не шкодник ли ты, Мишка! — стал читать Святому нравоучения дед Яков. — Только и смотришь, где бы напакостить. Сладу ведь с тобой нет. Теки быстрее домой, а то придут сейчас трактористы, не миновать тебе взбучки.

Мишка послушался разумного совета и отправился домой. Видя, что у будки так и не дадут отдохнуть, Митька тоже ушел к лесу, попросив деда Якова разбудить его, как только на стану соберутся трактористы. Но не успел Митька как следует вздремнуть, как подошел дед Яков.

— Бают, у Онисьи Кривой кто-то ноне ночью трех кур спер, — начал рассказывать дед, видимо, только что принесенную каким-то трактористом из села свежую новость. — Да и самых жирных, только занеслись. На Мишку Святого грешит, а зря, поди, орет, дура. Мишка с вами был. Поди, зверек какой утащил. Разве можно, не разобравшись, на человека поносить?

Краска хлынула Митьке к лицу.

— Зверек, конечно. Хорек или еще кто, — сказал он, пряча от деда глаза.

— Вот и я так думаю, — согласился старик. — Может, лиса наведалась, а может, еще с вечера коршун унес. Зря орет баба, не разобравшись.

До Мишки Святого нелестные слухи еще не дошли. Но, предчувствуя недоброе, он не пошел улицей, а пробрался к себе во двор задами. В избе было пусто. Отец, дежуривший на конюшне, видимо, еще не вернулся, а мать ушла на работу. Закусив кое-чем, Мишка полез на печь вздремнуть. Вскоре пришел отец.

— Ты уже, Мишка, дома? — спросил он сына, снимая старенькую телогрейку. — Бают по селу, что ты уже у Онисьи трех кур упер. Правда это, или опять уже наговор?

— Наговор! — буркнул Мишка.

— А может, нет?

— Наговор, — повторил он, — Слыхом не слыхивал про ее кур. С вечера как ушел на охоту с Андрейкой Гусевым и Митькой Горюном, так доселе и пробыл там, только что возвернулся. Так что совсем не до кур мне было. Всю ночь в лесу у жарника просидели. И на стан утром все вместе заходили. Яков Ухватов это подтвердит и Марья-стряпуха. Они меня очень даже хорошо видели, поскольку я у жарника сидел и портянки сушил, а Марья меня турнула, говорит, прямо в котел от портянок воняет.

— Значит, уже опять наговор? — заскреб затылок Андрей Степанович. — Эта Онисья поорать любит, известное дело, особенно шабра опоносить — для нее хоть хлебом не корми. У нее уже цыпленок пропадет — будет орать на все село, что все куры пропали. Поганая баба, как только земля ее носит, Зверек, поди, унес, а она, окаянная, невинного человека позорит, Я уже покажу ей ужо…

Андрей Степанович вынул из печи чугун со щами, налил себе в большую глиняную миску, присел к столу. Щи были огненно-горячими. Через толстый слой жира не проходил пар. Андрей Степанович, лениво помешивая ложкой, остужал их.

Мишка, свесив с печки ноги, свернул огромную, толщиной в два пальца папироску, закурил.

Сев начался в Мокром Кусту на второй день после случая с перепашкой заплывшей зяби у Ташлинского леса. Случай этот, пожалуй, и испортил всю торжественность начала весенне-полевых работ. Не было ни митинга, ни пламенных речей. Собственно, все и так было ясно, решено и перерешено. Колхозники и механизаторы еще месяц назад на общем собрании обязались закончить сев ранних зерновых в одну неделю. Столько же отводилось и на поздние культуры: просо, гречиху, кукурузу, подсолнечник.

Сев начался пока выборочно, но и это уже создавало полную картину весенне-полевых работ. Поля ожили, наполнились гулом машин, криками и смехом людей. Запылили полевые дороги. В поле из села потянулись автомашины с семенами, подводы с водой и горючим.

День стоял солнечный. Дул легкий ветерок и нес из ближайшего леска запах талого снега, набухающих почек. За каждым трактором большим, веерообразным шлейфом тянулись грачи, скворцы, серые вороны и даже чайки. Над низкими потными местами с тоскливым стоном вились чибисы и назойливо допытывались у колхозников: «Чьи вы, чьи вы, чьи вы?»

С утра дед Ухватов крутился около сеялок.

В первый день решили обсеять косогоры, земля на которых уже подошла и была заборонована.

Пока Михаил Ефимович с агрономом Емельяном Ивановичем Слепневым регулировали подачу зерна и выверяли нормы высева на гектар, дед Ухватов краешком уха уловил, что «начальство» собирается обсеменять косогоры сошниковыми сеялками.

На хорошо взрыхленной почве эти сеялки лучше дают обсеменение, чем дисковые, но на грубоватых, плохо обработанных участках, какими были все Мокрокустинские косогоры, результат получается обратный, да и сеялки быстро выходят из строя: у них ломаются или засоряются сошники и много огрехов.

Дед Ухватов без лишних размышлений полез в спор:

— Погубить надумали сеялки? — тихо спросил он.

— Это почему же? — покосился на него агроном.

— Да так. Вижу, что замышляете. Какой умный хозяин пустит по косогорам сошниковую? Тут дисковой чуть впору.