Тропинки в волшебный мир - Страница 48

— Это бывает, — согласился Иван. — Я тоже такое наблюдал. Он ушел домой, а мы еще до сумерек сидели на бревнах около палисадника, наслаждаясь теплом, тишиной, чистым весенним воздухом, и ушли только тогда, когда из лесов потянуло сыростью, холодом.

После ужина слушали Москву. Потом сошлись охотники, и мы, как в первый вечер нашего приезда на хутор, до полуночи сидели и рассказывали лесные были и небыли: о жизни зверей и птиц, о лесах, о предстоящей посевной и колхозных делах.

Уже за полночь Михаил пошел провожать гостей.

— Что это ты нас выпроваживаешь? — спросил Егорка Опарин. — Наверно, мы и так на твоем дворе не заплутаемся, не впервой.

— Заплутаешься, нет ли, а проводить надо, — без тени шутки сказал Михаил. — И хороших и плохих гостей одинаково надо провожать. Хороших, — чтоб с крыльца не упали, плохих, — чтоб в сенях чего не украли. Как же не провожать?

На крыльце дружно рассмеялись. Пели вторые петухи.

Утром у двора Михаила собралось все рабочее население хутора. Пришли Антон с женой, красивой смуглолицей женщиной, Егор Опарин, Павел Чернышев с дочерью, три незнакомые нам девушки. Пришел и Сергей Иванович. Мы с Дмитрием Николаевичем тоже пошли на пасеку.

Утро выдалось тихое и солнечное. Пели птицы. День обещал быть еще лучше, чем вчера.

— Пяток таких дней, — говорил по дороге Сергей Иванович, — и в поле можно.

— Верно, — поддержал его Павел. — Еще дней пять — и безо всякого можно выезжать. Земля созреет.

Иван с Мотанкиным уже ждали нас на пасеке.

За дело взялись с шутками и смехом. Я работал в паре с Егором, Антон — с Павлом. Двое носилок взяли девчата.

Дмитрий Николаевич с Сергеем Ивановичем работали в омшанике. Они снимали со стеллажей ульи, "ставили их на носилки, затыкали у них м'окрым мохом летки, чтобы пчелы не вылетали не вовремя и не жалили носильщиков. Ходил Иван и показывал, на какие колышки тот или иной улей ставить.

Работали шумно. Несмотря на все старания «подвалыциков», так были прозваны работающие в омшанике, из многих ульев все же выходили пчелы. И хотя они почти не жалили, а стремились скорее полетать, облететься, многие, особенно девушки, боялись и всякий раз, когда из улья выходила пчела, поднимали визг, ставили носилки на землю, не донеся их до колышков. Пчелы после длинной зимы мало обращали внимания на людей и были настроены менее агрессивно, как это нам казалось. Они тут же поднимались в воздух, с торжественным жужжанием делали круги над пасекой, припоминая место, наслаждаясь весной и солнцем.

Михаил тоже ходил по пасеке и поправлял на ульях крышки, смотрел, правильно ли поставлен улей, и, если находил что не так, звал Ивана, и они вдвоем поправляли его.

Часам к десяти весь пчелиный городок в полном своем составе, как для весеннего парада, был выставлен на солнечной лесной поляне. Михаил с Иваном ходили от улья к улью и открывали летки, записывая в тетрадь, дружен ли облет пчелы.

А облет был хороший. Едва Михаил открывал задвижку летка или вынимал из него мох, набитый в омшанике «подвалыциками», как пчелы прямо кубарем начинали вываливаться на прилетную доску и в веселом танце кружиться над своим ульем.

Над всей пасекой установился слаженный гул, разносившийся далеко вокруг, словно над пасекой беспрерывно и однотонно гудели туго натянутые струны. Пчелы, вырвавшись на волю, торжественным гулом славили весну, тепло, солнце.

Они тут же опускались около луж и, высунув блестящие, словно лаковые, хоботки, жадно сосали воду. Многие уже кружились над цветами мать-и-мачехи, медуницы, над цветущими вербами, собирая первый нектар.

Даже не верилось, что на этом самом месте, где стоит сейчас большой пчелиный город, мы три дня назад стреляли вальдшнепов. Кажется, что пасека стоит тут вечно и никогда никуда не убиралась, и в то же время чувствовалось, что все это ново, еще не обжито.

Мы сидели на завалинке пасечного домика в тени, курили и любовались первым облетом пчел после зимы. Был он не только сильным и дружным, но и каким-то веселым. Многие пчелы, видимо опьянев от весны и солнца, в своем веселом и бесшабашном полете залетали, словно невзначай, в темные и еще холодные сени избушки, но, тут же поняв, что делать там нечего, стремглав вылетали обратно…

Иван позвал нас в избушку и стал угощать всех медом, по очень древнему, но сохранившемуся на всех пасеках и до сих пор обычаю. Мед был прошлогодний, перезимовавший и засахарившийся прямо в сотах, необыкновенно вкусный и приятный. Во всяком случае мне он показался намного вкуснее свежего, летнего, только что вынутого из ульев, еще теплого меда. Тот мед особо приторный и начинает быстро щекотать в горле, а этот ничего подобного не вызывал. Иван, словно ветчину, резал его большими кусками.

Окна и дверь в избушке были раскрыты настежь. На подоконниках стояли стеклянные банки с букетами сон-травы и медуницы. Широкий липовый стол для такого случая был до белизны выскоблен.

Иван принес из омшаника дубовый бочонок с кислушкой — немного хмельным напитком, сделанным из меда и старых перговых сот. За столом только при одном виде этого бочонка сразу же стало шумнее. Кислушка удалась на славу. Она была холодная, кисловато-сладкая, освежающая.

Каждый, пригубляя стакан, поздравлял пчеловодов с выставкой, с хорошей зимовкой, желал собрать летом как можно больше меда.

— За все хорошее, Ванюшка! — кричал с противоположного конца стола Дмитрий Николаевич. — Чтоб возить и не перевозить вам все лето мед.

— Спасибо, спасибо, — откланивался каждому Иван, — пейте на здоровье!